Семь цветов страсти - Страница 135

135

Наверху стемнело. Лишь к западу небосвод еще сквозил прозрачной синевой. Там, на фоне этой помеченной бледными звездами синевы, возвышался Майкл, прижавшись спиной к каменному столбу. Он играл «Реквием» — реквием умершей Любви. Тема Моцарта, переплетенная с «Прогулками над ночным садом»! Он насвистывал ее, когда покидал комнату Клавдии, а значит — избрал смерть.

Белая рубаха, вздувшаяся парусом, распахнута на груди. И во всем — в последних отблесках ушедшего дня, в сгорбленном, болезненно ломком силуэте, отбрасывающем острый локоть, в срывающемся на хрип плаче струн — прощание, угасание, конец.

Дикси замерла, боясь вспугнуть возвышающегося над пропастью скрипача. Майкл опустил смычок и, заглянув вниз, отшатнулся. Затем осторожно сделал два шага по металлическому парапету, прижав к груди правой рукой скрипку, а левой придерживаясь за каменный столб. Еще шаг — пальцы едва касаются камня, поддерживая зыбкое равновесие. Крик ужаса застыл в горле Дикси.

Майкл выпрямился, вздохнул полной грудью, откинув назад подхваченные ветром волосы.

— Микки… — шепнула Дикси, выступая из темноты.

Он обернулся, глаза вспыхнули мгновенным восторгом, сумасшедшей радостью.

— Дикси!..

— Возьми меня с собой, любимый… — Она вспрыгнула на парапет и обняла сотрясаемые крупной дрожью плечи.

Не выпуская скрипку, он сомкнул руки за ее спиной. Прижавшись друг к другу, они чудом сохраняли равновесие. Бедром Дикси ощущала холодный камень столба, дававшего опору.

— Дикси! — выдохнул Майкл страшную боль, раздиравшую душу. — Как хорошо!

— Все позади, мой единственный, мой отважный, сумасшедший Микки! Как радостно манят нас твои «Прогулки»! — лихорадочно шептала она в его щеку, ликуя, что прощена. Ее ладонь, лежащая на камне, еще удерживала жизнь.

— Мы улетим, Дикси. Мы спасемся. Мы будем вместе всегда…

Приникнув к его зовущим губам, Дикси отпустила опору… Мгновение невесомости — замершая в блаженстве вечность. Вечность нескончаемого поцелуя… Навеки обнявшись, они понеслись в лунную ночь, и все оркестры мира грянули небывалое, убийственное крещендо…

Эпилог

Стол для гостей в большой гостиной уже накрыт, но хрустальную ладью, наполненную цветами, Рудольф хотел поставить сам: такой день! Грустный, благословенно-радостный день!

Вот и тараторят все без умолку. Всего-то четыре человека, а шуму, как в опере, когда выходит на сцену целый хор и каждый поет про свое. Но здесь в основном поздравления. Больше всех говорит крепкий красивый блондин, наверно, из киношных. Немолод, и волосы, конечно, подкрашены — так и отливают золотом. Маленький еврей, похожий на обезьянку, помалкивает, опуская печальные, умные глаза… Мадам Дикси — совсем как девчонка: держит хозяина за руку, заглядывает ему в лицо, а сама аж светится, словно Вифлеемскую звезду увидела. Барон больше молчит и почти ничего не ест. Напрасно кухарка старалась, готовя неведомый «борщ» по русской кулинарной книге. Ну, ничего, окрепнет — только что из больницы, четвертая операция. Теперь врачи обещают, что рука будет двигаться. Только вот играть Маэстро не сможет никогда. Говорят, все пальцы словно мясорубкой раздробило — ведь он так и не разжал их, не выпустил свою скрипку… А там струны-то словно лезвия… Вот профессор венский, очень знаменитый, по кусочкам все и собирал.

Рудольф поставил вазу с крокусами прямо у прибора Барона Артемьева. Так он сам себя назвал, да не в шутку — всерьез. «Безумный барон» — это вроде из какой-то пьесы или кино.

— Смотри, смотри, Дикси, те самые цветы! — обрадовался Барон тугим лиловым бутонам. — Значит, мы все-таки победили!

— Я подумал уже тогда, в конце октября, что через месяц надо ждать помолвки. И уж раз хозяин пожелал к празднику крокусы — так тому и быть. В марте-то они сами вылезут, а эти я специально в теплице прогревал, к этому дню торопил, — объяснил Рудольф. — И получилось у старика — вышло. Весна в ноябре!

— Еще как здорово вышло! Спасибо, милый сообразительный Рудольф — наш добрый волшебник. — Дикси со слезами обняла старика. — Ведь это как раз то, что мы ждали к нашему дню.

— Тогда надо выпить за жениха и невесту и пожелать им всего наилучшего! — поднял бокал Соломон и опустил глаза. Он подумал, что хорошего, в общем-то, ждать неоткуда — ведь Майкл никогда не сможет играть. А Дикси не станет матерью. Это же надо — свалиться с башни с трехмесячным малышом в пузе! Забирая ее из клиники, Микки сказал: «В ту ночь мы убили нашу маленькую Клавдию». И ни слова о том, что похоронил в себе скрипача.

«Все-таки крепкие мужики, эти русские», — подумал Сол, с интересом приглядываясь к Барону. Его неудержимо тянуло взяться за камеру. То, что светилось в глазах изувеченного музыканта, хотелось запечатлеть на пленку. Восторг, нежность и что-то еще, необъяснимое, отличающее иконопись. А длиннопалая рука касалась цветов так, словно извлекала звуки, — ласково и вопрошающе.

— Вы мудрый человек, Рудольф. Я рад иметь такого друга. — Посмотрев на собравшихся за столом, Майкл смущенно объяснил: — Он понял, как важны в нашей жизни высокие, чистые ноты. Эти маленькие колокольчики окрасили нашу историю в мажорные тона, они превратили ее в музыку. Наверно, Дикси любит их за настойчивость и мужество. Ведь они пробивают своими нежными головками снежный наст в самом начале весны — веселые, радостные, вопя от счастья: жизнь продолжается! — заметил Майкл.

— По-моему, эти цветы избрал ты, решив приурочить к их появлению свадьбу. Предлагаю после бракосочетания заменить в гербе Вальдбрунна лютики крокусами. Раз уж так все сложилось. — Дикси метнула взгляд на Сола, не ведая о судьбе завещанной ему тетради.

135