Семь цветов страсти - Страница 121

121

Ярка и свежа печаль осеннего увядания. Согнутые, тяжелые от воды головки крупных желтых цветов, глянцевый окрас малиново-бурых листьев, мокрые, словно заплаканные — в крупных тяжелых каплях плиты надгробий. Пустынно и тихо. Где-то скребет по гравию метла, собирая палую листву. С веток, возмущенно каркая, срываются вороны, обдав меня холодной капелью. Сегодня, очевидно, не день для визитов в эти места. И свиданий, разумеется, тоже. Никто не шагнул мне навстречу от почерневшего ствола, никто не встретился на узких тропинках в сонном городе мертвых.

Я брела наугад, рассматривая весело взирающие с портретов лица и подсчитывая прожитые годы. Особой грустью щемили сердце супружеские пары, соединенные близкими датами смерти. Хотелось думать, что оставшийся на земле одиночка просто поспешил к своей половине и теперь они опять счастливы — вон какие светлые, чему-то загадочно улыбающиеся лица… Никто из здешних не ведал, улыбаясь некогда в объектив, поправляя прическу и стараясь выглядеть радостным, что останется таким навсегда. Для посторонних глаз, должных извлечь какой-то урок из несовместимости запечатленного фотопленкой наивного неверия в конечность жизни и неотвратимости ухода из нее. Внезапно я подумала, что и у меня уже валяется где-то фотография, которую мои близкие сочтут подходящей для памятника. И твердо решила — мой камень украсит лишь формально-протокольная надпись.

Среди различий, разделяющих людей по всевозможным расовым, политическим, физическим и прочим неисчислимым признакам, нет более разительного и более условного, чем противостояние живого и мертвого. Нет ничего на свете, что вызывало бы больше любопытства, недоумения, надежд и страха, чем смерть. А незримая граница между мной, с чувством превосходства своей теплой крови проходящей среди могил, и теми, ушедшими, кому мы, живые, обещаем вечную любовь и память, совершенно эфемерна. Никому не дано избежать ухода и клясться вечностью.

Я продрогла, последняя надежда увидеть спешащего ко мне, все понявшего и простившего Майкла растаяла. Иссякло и смирение обреченности, которым я прикрывала кипящую обиду и злость. От мокрой скамейки тянуло потусторонней сыростью. Я не смотрела на часы, примериваясь к понятию «бесконечность». Монотонный шелест капель, неподвижность потемневших изваяний, крестов, оградок… Нет — это все еще застывшая жизнь. Бесконечность же — разверзшаяся дыра в пустоту. Она караулит каждого, и уж мне-то известно, как легко шагнуть в никуда. Это вовсе не страшно — перешагнуть границу, когда по эту сторону не оставляешь никого, тянущего к тебе горестные руки. Дикси не будет ждать болезней, оскорбительной старости или дурацкого случая попасть под колеса. Она выпорхнет, как беззаботная канарейка в небесную синь с услужливо смертоносной башни…

Отрава придуманной мести подняла адреналин в моей крови — стало легко и свободно. Никому не дано отговорить меня от принятого решения. Разве только господину Артемьеву, возникни он в туманной аллее со своей плачущей скрипкой…

…Серьезно повздорив с туристическим бюро, я срочно вернулась в Париж и тут же отправилась на кладбище. Визит к могилам близких был формальностью — скоро мы встретимся и хорошенько поболтаем. Мне нужен был подросток-скрипач, и он оказался на месте — в том же черном длиннополом сюртуке и с тем же румянцем на пухлых щеках тайного сладострастника — любителя конфет и сдобных булочек.

Толстяк долго отпирался от моего предложения, но все же согласился — деньги я предлагала немалые и на похитительницу вундеркиндов не походила. Мы тут же отправились ко мне, и я сразу перешла к делу, предложив Иву (так звали моего гостя) альбом Майкла.

— Ну что, сможешь сыграть?

— Прямо с листа? — Он вгляделся в ноты. — Здесь очень не просто, мадам… К тому же есть концерт для оркестра, квартет, а вот чрезвычайно сложные этюды…

— А ты попробуй что-нибудь совсем простенькое, — попросила я, уже сообразив, что сильно промахнулась.

Ив полистал альбом, шевеля губами от напряжения, и робко предложил:

— Здесь есть одна маленькая пьеска, совсем детская. Могу попробовать.

Парень подложил бархатную тряпицу под толстую щеку, скосил глаза на развернутые ноты и поднял смычок. В извлекаемых им звуках угадывалась та мелодия, которую Майкл называл «колыбельной». Не знаю, чего больше было в моем взгляде — радости узнавания или разочарования, но, прервав игру, Ив предложил:

— Может быть, мадам захочет пригласить моего учителя? Мсье Карно очень хороший музыкант. Он долго играл в большом оркестре, пока не… Луи Карно немного выпивает с тех пор, как овдовел. Но рука у него почти не дрожит.

…На следующий день я имела честь принимать у себя маэстро. Ив, сопровождавший учителя, все время просидел у двери, замерев от восторга. А длился визит Луи Карно часов семь.

Это был невысокий, очень худой, оливково-смуглый человек, отмеченный приметами типичного южанина — крупным горбатым носом, черными сильно поредевшими на темени и поседевшими на висках волосами и блестящим пристальным взглядом из-под нависавших бровей. В общем, если бы мне понадобилось гримировать исполнителя для роли Паганини, я бы стремилась к такому типажу.

Выслушав мою просьбу «наиграть» что-либо из доставшегося «наследства», черный человек (маэстро, по-видимому, носил траур) перелистал тетрадь и криво ощерился (с зубами у него было далеко не благополучно):

— Мадам не имеет отношения к музыке? Тогда ваше заблуждение вполне простительно. Это очень сложная музыка. Нам не хватило бы и нескольких вечеров, да к тому же — и десятка исполнителей, чтобы «наиграть», как вы выразились, хоть «что-нибудь».

121